Записки командира батареи
1941-1945
 

Неделю спустя дивизию вывели с плацдарма, и мы двинулись на восток. Под станицей Иловлинской стало ясно, что идем к Сталинграду. На последней дневке под Котлубанью получили приказ сходу атаковать противника на высотах 139,7 и 137,8.
Веду батарею в район огневых позиций. Обстреливаемые места проскакиваем на галопе - храпят взмыленные битюги-коренные, вытягиваются в струну более легкие уносы.
Наконец, благополучно добрались, поставил пушки и сразу двинулся за пехотой. Управленцы тащат кабель, аппараты, рацию, стереотрубу - не воинство, а крючники на Волге. Но все нужно для ведения огня.
Пехота уже рассыпалась в цепь и двигалась по отлогому склону на какую-то высоту. Наше дело было не отставать. Кто и как обеспечивал ввод дивизии в бой - не знаю, слишком малая в таких делах была величина. Мы пока просто двигались и держали с батареей связь.
По низинке стлался легкий туман, слегка маскируя нас, но только поднялись повыше, как немцы открыли такой огонь, что высоты засверкали огнями подобно елкам под Новый год. Нашу лощинку продувало пулями, словно ураганным ветром, крупнокалиберные пулеметы  вспарывали землю, клочья дерна летели на нас.
Мы прижались к стенкам лощины. Половина ребят оказалось на другой стороне, пули отсекли их от меня. Перебежать балку - смерть. Всполошенные немцы продолжали наращивать огонь.
На беду в суматохе телефонист с аппаратом оказался на той стороне балки, загородившись от смерти телефонным аппаратом да катушкой кабеля. Команды я ему кричал, стараясь перекрыть грохот боя, через лощину, а сам вжался в какую-то выбоинку в обрыве, взял стереотрубу в руки, как бинокль, - расставить треноги  было негде - и вел огонь.
Стрелял просто: по высоте, выбрать какие-то цели было невозможно, вся высота светилась огнями. Свои разрывы и то нашел после того, как начал бить батарейными залпами.
Вскоре командир дивизиона потребовал меня к телефону. Он обосновался где-то позади и, видимо, мало что видел, понять же, даже от меня, с близкого расстояния, что делается на поле - было трудно.
Слышу Макушин, после обычного своего "чаво табе", сказал телефонисту командира дивизиона, что командир подойти не может. Самому Макушину перебегать ко мне я запретил - убьют. Командир нервничал и спрашивал, почему не может? Макушин, уткнувшись с трубкой в каменную землю, я слышал, отвечал по-простецки, но доходчиво: - Ползи сюда, тогда
увидишь !-
А пули крупнокалиберных пулеметов продолжали рвать землю вокруг, удушливый дым от близких разрывов какими-то хлопьями забивался в нос и горло, порой невозможно было сделать полный вдох, стенки моей щелки,
в которую втиснулся своим  тощим телом, содрогались от близких разрывов. Стонали раненые, которым не было возможности помочь. Неподалеку лежал убитый наш начальник штаба полка, пытавшийся на месте, а  нe  по телефону,  разобраться  в обстановке. Понимаю Макушина - тут Бога обругаешь, не то что командира дивизиона.
Ударом схода нам удалось выйти на высоту 137.8, и там встали. На высоте возле подбитого английского танка я выбрал место для НП. Бывший мой командир взвода лейтенант Бойко снова спокойно подвозил снаряды, а рядовые Устинов да Кубышкин в этой кутерьме оборудовали наблюдательный пункт. Вот потому и говорю теперь, что война каждому досталась по-разному. Кубышкин и Макушин более полувека в сырой земле лежат, а Бойко бьет себя в грудь - я сталинградец !
Наблюдательный пункт возле танка ничем особенным не отличался.
Поначалу танк прикрывал как стенка от пуль и снарядов с фронта, потом мы врубились топорами метра на полтора в землю и даже чуть подковырялись под гусеницу - танк стал прикрывать и сверху. О каких-то землянках «в три наката» и думать никто не думал. Крутом голая степь - ни лесинки, ни дровинки.
Немцы те поступили просто: выдрали шпалы из железной дороги - вот тебе три наката, подошел танк к дому в совхозе "Опытное поле",  толкнул под угол - вот тебе дрова.
На нашей высоте и на соседних виднелось много подбитых танков, результат прежних попыток прорваться к осажденным в городе. Я насчитал со своего НП около двухсот машин. Особенно много было английских, говорили, что они слабы броней, к тому же работают на бензине: чуть пробоина и уже горят, но это я повторяю чужие рассуждения.
Трудно было артиллеристам стоять против немецких танков, но ни разу не позавидовал танкистам: тяжела была их работа в ту пору. Но если говорить о родах войск, то перед пехотой-матушкой нам всем нужно снять шапку. Как ей было трудно рассказать нельзя - нужно самому видеть.
От Сталинграда нас отделял коридор 6-8 километров. Его-то и не могли пробить войска Донского фронта. Много тогда полегло людей.
Наша дивизия входила теперь в состав 66 Армии, командовал ею генерал Малиновский / потом его сменил и до конца командовал генерал Жадов/. В дивизии произошли перемены - сменился командир дивизии и пришли другие командиры полков. Теперь дивизией командовал энергичный конармеец комбриг Усенко, /генерала почему-то пока не присвоили /. Этот не выходил из полков и батальонов.
Попытки прорваться продолжались. В одну из таких попыток я получил приказ сесть в танк и вместе с танкистами, /шло около 50 танков /, прорваться через оборону немцев и организовать корректировку огня дивизиона при движении танкистов к городу / от других дивизионов тоже кто-то ехал /. Однако вечером меня заменил капитан Денисов-заместитель командира нашего дивизиона. Видимо кто-то догадался, что в мое отсутствие батареей будет командовать рядовой Устинов, ибо старшим на батарее, обязанным меня заменить, был вчерашний командир орудия. Возможно, были другие соображения, я не знаю.
Утром танки промчались через нашу высоту на Сталинград. Три танка подорвались здесь же на переднем крае, четыре через час вернулись / заблудились / и со стрельбой кинулись на наш передний край, но были подожжены из противотанковых ружей нашей пехотой. Пехотинцы, это я наблюдал, набили физиономию  выскочившим из машин танкистам, а те, слыша родную "матушку ", кинулись их обнимать и целовать. Еще бы - живы!
Остальные не дошли до Сталинграда и не вернулись назад. Капитана Денисова случайно нашли в зимнее наступление в сгоревшем танке.
Вскоре мне приказали подтянуть орудия к наблюдательному пункту и поставить так, чтобы мог стрелять с закрытых ОП, а при выходе танков на передний край, орудия могли бить прямой наводкой. Иначе местность не позволяла.
Свой НП мы достаточно обжили и стали для наблюдения осторожно вылезать на броню танка, порой даже влезать внутрь, так - безопасней.
 Очень досаждал нам снайпер, засевший на кургане слева от нас. То он разбил автомат, приставленный к гусенице танка, другой раз вогнал пулю в футляр стереотрубы, но когда пуля чиркнула по броне рядом с головой связиста, мы поняли, что фриц за нами охотится.
Решили его пугнуть. Наш танк был подбит, но не горел, и пушка и несколько снарядов были целы. Утром, когда на фоне восходящего солнца хорошо виделась рыжая голова без каски, снайпер обыкновенно выбрасывал землю из окопа, я несколько раз ударил из пушки по окопу, Снайпер нам больше не досаждал.
Однажды выдался особенно беспокойный день. То там, то здесь поднималась стрельба. Собственно, стрельба из всех видов оружия шла и день и ночь, к этому притерпелись. Но если я говорю "поднялась стрельба", то это значит, что начинали лихорадочно лупить с обеих сторон фронта. Что и к чему - сразу не разберешь.
Обеспокоенные стрельбой, мы с командиром взвода управления младшим лейтенантом Кулиевым - учителем из Азербайджана, присланным взамен Бойки - осторожно вылезли на броню, прижимаясь к ней поплотней и, хоронясь за башню и разные выступы, стали оглядываться.
Кулиев уже был готов скользнуть внутрь танка через лобовой люк, но я удержал его: - Смотри, танки ?! - Справа от нас среди подбитых машин стояли три танка, которых раньше, вроде бы, не было. Мы - то смотрели всегда вперед, а на эти что справа,  не очень обращали внимание.
-  Подбитые! - успокоил Кулиев.
Но у первого танка дрогнула пушка и пошла в нашу сторону.
-  На них кресты! Немцы! -
Мы грохнулись в окоп, немец выстрелил. Снаряд со звоном вломился в наш танк и внутри что - то жалобно заныло. Мы сжались и ждали, что второй снаряд всадит в окоп, но танки били из пушек и пулеметов куда-то еще.
Я крикнул по телефону на огневую: - Огонь по танкам! - и опасливо выставил перископ из окопа.
Что делается на огневой, я не видел: мешала выброшенная из окопа земля, высунуться - срежут из танкового пулемета. Но вперед и по сторонам видел. Видел, как телефонист Попов сделал перебежку в другой ровик, по нему полоснул пулемет и связь оборвалась. Сорокопятка трижды ударила по танку, но снаряды с воем рикошетировали от брони. Танк двумя выстрелами разделался с ней.
Голос своей батареи слышу, но куда она ведет огонь - понять не могу, танки на нашем НП она не видит, это ясно. А связь не работает, телефонист клянет все на свете. Грохот стоит кромешный. Наша пехота из-под разбитых танков начала откатываться назад. Немцев не вижу. Но стоит им появиться, и нам со своими карабинами против их автоматов не сдобровать. Дело было дрянь.
Кулиев крикнул: - Комбат, бежим! -
Выскакивать из ровика перед носом у танков тоже не спасение, но за три - четыре секунды умнее ничего не придумали, а страх перед пленом или расстрелом автоматчиками толкал на какие-то действия.
Кулиев выпрямился в окопе и двинулся к ступенькам, я, пригнувшись, за ним, разведчик и телефонист - следом. В этот момент позади нас рванула воздух пулеметная очередь, пули обдали жаром мою правую щеку, а Кулиев опрокинулся ко мне на руки и прохрипел: 
"Комбат, умираю!". Немецкий танк подошел вплотную и скрежетал наверху, пытаясь, видимо, присыпать нас землей. Живые сжались под убитыми. Страшный был момент: еще живые, но в могиле!
Это я потом разобрался, что раздавить окоп не дала каменная земля, свалить на нас выброшенную землю и притрамбовать - мешал наш подбитый танк, всадить в окоп осколочный снаряд - мы были в мертвом пространстве и башнеру не хватило угла склонения пушки. Но это потом, а тогда сжались и ждали - вот-вот конец!
Спасение пришло откуда мы его ждать перестали: заработала связь!
- Что вы, дьяволы, ослепли?! Танки на нашем НП! ОГОНЬ!-кричу я Осыкину по телефону, торопясь, пока она не порвалась снова.
От огня батареи танки начали пятиться. Одному сбили гусеницу, другому досталось больше - закоптил. Вижу в перископ бегущих немцев, под прикрытием третьего. Очень хорошо бьют огневики!
Но батарея наращивает темп огня и теперь бьет уже по танку, под которым мы сидим. Нехватало нам в этой передряге только того, чтобы погибнуть  от своего снаряда! Теперь кричу в трубку совсем неуставные слова. Огонь стихает.
А мы ползком, ползком, а потом и бегом удрали с опустевшего переднего края.
Со связью же получилось так: танк полоснул по Попову - не попал, но провод на бруствере окопчика перебил. Попов отдышался, огляделся, заметил перебитый провод, выполз из окопа и связал концы.
Едва мы опустили тело Кулиева на огневой позиции, как слева метров 500 от нас вышли семь танков, и у нас началась с ними дуэль. Танков только семь, но и этого хватит. У танка - пушка, пулемет, броня ,а если он еще кинется на тебя с грохотом и стрельбой, то неизвестно чем обернется такая схватка.
Когда я читаю теперь в газетах, как на чье-то орудие шло 50 танков и он заставил их отступить, поразив многие из них, то при чтении мне становится неловко. Нет, танков могло быть даже 100! Но так ли уж все на твое орудие? Это с испугу! Тогда, конечно,- все на тебя!
Такое количество танков идет на достаточно широком фронте, а не кучей, как рой пчел, и надо полагать, что стоишь ты со своей пушкой не один, как перст, на весь Донской фронт. Но это к слову.
Эти семь танков на нас не шли, а тихо маневрировали и били в нас трассирующими снарядами. Одни огненными шарами проносились над нашими головами, другие взрывали землю между орудиями или разносили в щепки снарядные ящики и с воем уходили далеко в степь.
Я еще не оправился от потрясения на НП, какое-то безразличие навалилось на меня: там танки, тут танки - пропади они пропадом !
Пушки не попадали в танки. Встал сам за наводчика, но из-за дыма и пыли вообще перестал видеть, куда идет снаряд, встал сбоку за командира орудия. За делом стал приходить в себя, оцепенение спало. Перешел к другому орудию, здесь со стрельбой справились сами. Замполит тихо посоветовал: - Комбат, спустись в ровик! -
Я махнул рукой, - какой тут ровик, идет бой. Грохочут орудия, пыль, дым, команды. Не свожу глаз с танков - что же дальше? Двинутся на наши боевые порядки или постреляют издалека? Осыкин снова подошел ко мне:
- Комбат, младший лейтенант Юницкий спрятался в окоп и не вылезает!-
Мне было не до командира взвода Юницкого и не до Осыкина. Один взводный лежит убитый под плащ-палаткой, другой забился в ровик... Танки - вот что сейчас главное!
 - Прикажи встать к орудию!- удивился я беспомощности заме-
стителя. Не время бегать с докладами!
-Я говорил! Он не вылезает!-
-Ну пристрели его!- вскипел я окончательно.
Осыкин не ожидал от меня такой глупости, удивился, но потом подошел к окопу Юницкого, что-то сказал и развел руками: дескать, ничего не поделаешь, велел!
Юницкий взвился из окопа и в секунду был у орудия. Через неделю он был переведен в тылы полка, как и Бойко, подвозить снаряды. Кто их, слабонервных, собирал туда - не знаю, я и Осыкин никого об этом не просили ни тогда, ни теперь.
Два танка мы подбили, остальные ушли. Появились самолеты, началась бомбежка. Ладно, пересидим, самолеты не танки - на огневую не придут. Отогнать самолеты было некому - ни зениток, ни самолетов. Как повиснут, вспоминаю, с утра пикировщики, так и молишь бога весь день, чтоб скорее стемнело. Душу вымотают бомбежками за долгий летний день.
Сейчас уже не помню почему, но мы переместили НП и забрались в какую-то мелкую яму. В каменной земле и такому укрытию будешь рад.
С рассветом появилась над нами "рама", самолет-корректировщик с двойным фюзеляжем.
Раз некому было ее отогнать, то я, по-молодости, сам взялся за дело. Рядом валялся карабин и десятка два патронов, половина из которых были с трассирующими пулями.
Сначала все шло хорошо: рама летала - я стрелял. Некоторые трассы совмещались с самолетом, значит попадал. Но вдруг "рама" разозлилась и начала на нас пикировать. Била и при пикировании и при выходе из пике хвостовыми пулеметами. Малокалиберными снарядами и крупнокалибер-ными пулями разнесла в щепки бревно на нашем бруствере, нас гоняла от одного борта ямы к другому, пока самой это занятие не надоело.
Вот  натерпелись мы тогда! Больше "раму" я никогда не трогал.
Ночью мина грохнула рядом с нашей ямой. Спросонья мы думали, что кто -то наступил на край окопа и обрушил на нас комья земли. Обругали растяпу, и снова задремали. Днем поняли, что произошло - измерили рукой, оказалось всего четверть от края нашей ямы. Земля треснула, но не рухнула вместе с миной в наш окоп. Опять повезло!
Но из ямы ушли, раз так не заладилось с самого начала.
Началась осень 1942года. Хуже стало снабжение снарядами. Мы стали собирать их для увеличения скудного запаса из подбитых танков. Начали думать об утеплении наблюдательного пункта. В каменной земле хором не разведешь: нет для перекрытий ни бревен, ни досок-- тоже призадумаешься, где их взять? Было хорошее бревно на примете, да "рама" разнесла его в щепки, кто-то раньше нашего утащил на дрова даже щепу. Пришлось перекрывать тем, что попало под руки: разбитые ящики, жерди, листы железа - не защита, конечно, от снаряда, а только утепление. Сделали два отсека - холодный и жилой. В холодном установили стереотрубу для наблюдения через амбразуру. Здесь сидел дежурный разведчик или я, когда наблюдал или вел стрельбу. В жилом -  вырубили два уступа: на узеньком и коротком, как на лежанке, сидел и спал я, а на квадратном приплечике лежали планшет и карта. Поставили железную печушку - стало тепло. Разведчики и телефонисты спали на соломе вповалку. Вход с улицы через холодный отсек сделали сверху, приспособив для двери снарядный ящик с выбитым дном. Очень удобная дверь - на готовых петлях, влезаешь, как в большую шкатулку, и подогнана хорошо, тепло не выходит. Макушин сказал: "Голь на выдумки хитра!".
На зиму выдали ватные брюки, стеганки под шинели, шапки-ушанки, мне дали еще меховую безрукавку, всех обули в валенки. Одеты были тепло.
С питанием было плохо. Постоянным блюдом была перловка, которую бойцы окрестили артиллерийским словом "шрапнель"». Но в жизни все относительно. Мы эту шрапнель ели три раза в день, в котел добавлялось масло и мясо/ не буду говорить о их количестве и качестве /,получали хлеб и сахар. Выдавали махорку, мне - табак, но я не курил, и Осыкин получил право распоряжаться им, как наградным материалом вместе со своей пайкой - он тоже не курил.
А ведь сколько было в то время людей, которые радовались добытым картофельным очисткам. Про многострадальный Ленинград не говорю. Так что страна давала нам все, что могла.
Кухонными делами ведал у нас старшина Шугайлов, бывший командир орудия, но после ранений стало трудновато ворочаться с пушкой и мы с Осыкиным определили его в тылы, а орудие Григорий Шугайлов передал родному брату Федору.
Батарея воевала давно, несла потери, и людей не хватало. Даже повар Григорян и  старшина распределили обязанности так: повар варил обед, раздавал его, мыл кухню и отправлял ездового за три километра в Котлубань за водой, сам взваливал термос на спину и отправлялся к нам на НП. Старшина и санбрат садились чистить картошку.
Однажды Григоряну оставалось дойти до нас метров 250, как вывернулись откуда-то два самолета и сыпанули бомбы туда, где перебегал наш кормилец. Григоряна заволокло клубами дыма, ребята только ахнули. Даже кто-то вздохнул: "Вечная тебе память, Григорян!". Самолеты ушли, а я стал называть разведчиков, чтобы бежали к повару. Черный столб дыма от разрыва бомб ветер медленно двигал на наш НП, и вдруг из плотного клуба дыма выскочил живой Григорян. Летел без перебежек - пулей! - напрямую. Под крики "ура" упал на руки разведчиков. Глаза были вытаращены, пот и копоть покрывали и без того черное лицо, а суп из пробитого термоса лился по спине. Ребята спешно закрыли пробоину.
- Ара!- вскричал обрадованный Григорян, - А я думал, горячая кровь течет по спине! - С Григоряном приходила к нам и почта. Носил он ее довольно хитро: руки были заняты карабином и судком со вторым, за спиной - термос, куда деть газеты? Повар расстегивал ворот гимнастерки и совал туда  газеты и письма, а на НП снимал ремень и тщательно тряс рубаху, высыпая все, что велел передать замполит Осыкин.
Иногда по дороге подбирал немецкие агитационные листки и даже целые журналы, сброшенные немцами с самолетов. Это «добро» молча сразу отдавал мне, Григорян порядки знал...
Всего не помню, но запомнил фотографию сына Сталина в плену, обросшего черной щетиной, в шинели внакидку. Семейных дел Сталина я, конечно, не знал, и полагал все это выдумкой.
Но вид пленного, чей бы он сын не был, вызывал чувство щемящей жалости. Тревожил душу тяжелый взгляд страдальца, прибитого позором
плена. Мы все тогда ходили под одним богом.
Агитацию немцев отправлял к замполиту, сам принимался читать
вслух "Теркина". Его по главам печатали тогда в "Правде".
Слова: «Шли по - ротно, шли по-взводно, шли компанией свободной и один,
как перст, под час...» утвердили меня во мнении, что Твардовский тоже хлебнул горя в окружении.
С питанием у меня связано несколько воспоминаний. Бомбежкой сильно поранило лошадь. Звонит Осыкин:
-Как ты смотришь, если мы эту лошадь заберем в котел?-
-А ребята будут есть конину? -
-Комбат, это же казаки? Их предки в походах не коров с собой гнали, лошадей!-
Решили все же сварить отдельно, кто хочет пусть берет себе кусок в котелок. Ничего, ели все. Я лично съел с удовольствием и жалел, что кусок попался скромнее моего аппетита.
Однажды в обед услышал оружeйнyю стрельбу. Палили немцы, палили наши. Спешно высунулся из своего ящика, чтобы понять причину стрельбы в районе огневых позиций. Оказалось, что отощалое воинство стреляло по клину гусей, потянувших на юг. Вижу, один гусь упал неподалеку от батареи, к нему кинулись люди. А вечером Григорян принес ужин и рас-сказал следующее. Но прежде, небольшое отступление.
Воевал в батарее рядовой Кареев, родом из предгорий Кавказа, русский, но черный как головешка, и в моем понятии был чистейший черкес. Отлично стрелял из карабина, а по характеру - великий пройдоха: пошлет его старшина в тылы за фуражом, Кареев пристраивается в помощники к ленивому завсклада таскать мешки, ящики и ... возвращается в батарею с украденным мешком овса. У нас с кормом для лошадей было очень туго и, каюсь, ни разу не повернулся у меня язык, чтобы сделать Карееву внушение, - в окопах стояли понурые кони.
Итак, рассказ Григоряна.
По гусям, товарищ комбат, вы слышали, стрелял весь Сталинградский фронт. Но попал наш Кареев. Все из округи кинулись к птице. В ротах народу нет, а тут ого! - сколько набежало! Вы видели? Я тоже сбегал. Каждый кричал "Я попал!", но Кареев встал ногой на гуся, повел по сторонам карабином и сделалась у него такая страшная рожа, что никто близко не подошел и кричать перестали. Я тоже, товарищ комбат, подойти побоялся. А он вежливо все делал, никого не ругал, только ближнему громко сказал: "Не подходи! Убью!"
Тут Григорян спохватился, нырнул в термос и что-то вытянул:
- А это, товарищ комбат, Кареев вам гусиную ножку прислал! Говорит, стрелял из карабина, а пулю в гусе обнаружил автоматную!! - Ребята от смеха повалились на солому.
После 7-го ноября пришли газеты с речью Сталина. Верховный говорил, как нам тяжело, просил потерпеть полгодика, годик и мы разобьем врага.
Мы отошли до Волги, войска обессилили и измотались, нужно было слово поддержки. Неужели не выдержим полгодика? Не могу сказать за всех, но я воспрянул духом. Выдержим!
Потом будут еще 2,5 года войны, но там сила будет ломить силу, мы будем гнать их, а не они нас. Победа в кирзовых сапогах и обшарпанной плащ-палатке решительно зашагает от стен Сталинграда к Берлину, и никто
не будет мелочиться, вспоминая названные сроки.
К праздникам из Узбекистана пришла посылка с надписью "лучшему командиру батареи" /видимо, кто-то из семьи воевал в артиллерии /. Письмо подписали 12 человек, все желали нам скорейшей победы. Досталось каждому по 2-3 печеньица, а удовольствия - точно бабушка в детстве погладила по голове.
Хороших командиров было много - всем узбеки сделали приятное.
 

к содержанию
главная страница